НА КЛАДБИЩЕ
— Эй, ты что там делаешь?
Мальчишка вздрогнул, поднял голову. Глаза у него были огромные, испуганные, как у зверька, которого загнали в угол. Он не ответил. Только сильнее прижался к земле, будто надеялся исчезнуть, стать невидимым.
Палыч спрыгнул в яму. Лет в шесть он сам часто чувствовал себя именно так — ненужным, брошенным, как этот пацан. Сердце неприятно сжалось. Он протянул руку.
— Не бойся, я тебя не обижу. Вылезай.
Мальчик замер, потом с неохотой поднялся на ноги и, держась за протянутую руку, выбрался наверх. Лёгкий, словно пёрышко. Лицо перемазано землёй, на щеке — синяк. Одежда висит мешком, старая, рваная.
— Ты откуда? — строго спросил Палыч, стараясь, чтобы голос звучал спокойно.
Мальчик молчал. Губы дрожали. Палыч прищурился. Он знал этот взгляд — настороженный, полубезумный. Так смотрят дети, которых били. Не просто от шлепка по попе, а систематически, злобно, с ненавистью.
— Ты сбежал? — спросил он мягче. — Тебя кто-то бросил?
Тот кивнул.
— Кто?
— Мама… — прохрипел мальчик. — Она сказала, что я… ей не нужен. Оставила тут.
— Прямо здесь?
— Да. Ночью. Сказала, чтоб я сидел тихо и ждал.
Палыч почувствовал, как в нём вскипает гнев. Он многое видел. Знал, на что способны люди. Но такое… Бросить ребёнка на кладбище? В яму, к могиле? Это даже не подлость — это за пределами человеческого.
— Как тебя зовут?
— Кирилл…
— Сколько тебе лет?
— Пять… скоро шесть будет.
Палыч посмотрел по сторонам. Никого. Слишком рано для похорон, и слишком поздно для случайных прохожих. Только ветер шумел в кронах деревьев.
Он снял с себя куртку и набросил на Кирилла.
— Пошли, Кирюха. Сейчас в порядок тебя приведём.
Машина мягко катилась по дороге. Кирилл сидел на переднем сиденье, кутаясь в тёплую ткань. Из динамиков тихо играло радио, но Палыч не слышал музыки. В голове крутились мысли.
Ребёнок. Один. На кладбище. Кто-то ведь хотел, чтобы он просто исчез. И мог бы исчезнуть. Провалиться в яму и замёрзнуть. Или хуже…
— Придётся к нашему адвокату, — пробормотал он. — Пускай узнает, что с документами. Детдом — не вариант. Его там разорвут.
Когда они приехали в офис, охранник удивлённо посмотрел на Палыча:
— Это кто с вами?
— Племянник, — коротко бросил тот. — Воды принеси и что-нибудь поесть.
Через пару дней у Кирилла появились новые вещи, игрушки, зубная щётка. Он ел жадно, но молча. Спал тревожно, часто вскрикивал. Иногда Палыч просыпался среди ночи, заходил к нему в комнату, сидел рядом, гладил по голове. Не умел иначе, но знал — тепло надо показывать.
Он не собирался оставлять мальчика у себя надолго. Планировал всё оформить: найти нормальную семью, помочь деньгами, обеспечить будущее. Но дни шли, а Кирилл всё чаще цеплялся за него. А однажды, проснувшись, Палыч услышал тонкий голос:
— Пап, а ты меня в садик отведёшь?
Он не ответил. Просто кивнул.
В этот момент он понял: всё, пути назад нет.
Бизнес не пострадал. Люди удивлялись, но не осуждали. Кто-то смеялся втихую: дескать, «папашей стал, с ума сошёл». Но никто не смел сказать этого в лицо.
А Палыч менялся. Раньше он с трудом помнил дни рождения своих подчинённых. Теперь он знал все любимые игрушки Кирилла, мог вслепую найти нужный мультик и делал бутерброды в виде машинок.
Он даже нашёл старого преподавателя по шахматам — тот приходил раз в неделю. Кирилл учился быстро, с азартом. А Палыч сидел рядом и с улыбкой смотрел, как маленькие ладошки двигают фигуры по доске.
Через полгода он нашёл мать Кирилла. Она жила в каком-то притоне, торговала собой и уже не помнила, кого родила.
— Да забирай, если так нужен! — крикнула она ему в лицо. — Только не возвращай больше, понял?
Он не ответил. Просто вышел.
Через адвокатов он оформил опеку. Всё было чисто, законно.
Прошло два года.
Кирилл пошёл в школу, играл в футбол, рассказывал анекдоты. И каждый вечер обнимал Палыча перед сном. Иногда, просыпаясь ночью, он всё ещё плакал. Но теперь знал — рядом есть тот, кто защитит.
А Палыч… Палыч стал другим.
— Слышь, шеф, ты сам-то понимаешь, на кого стал похож? — как-то сказал Дима. — Ты теперь не Беркут, ты… отец.
— А это, между прочим, пострашнее любого «Беркута», — усмехнулся Палыч. — Потому что теперь я знаю, ради кого живу.
И больше к этой теме никто не возвращался.
