Когда соседка впервые привела Алину, Иван Петрович долго молчал. Стоял у порога, глядя на худую девочку с опущенными плечами. Она держала в руках узелок, в котором, кажется, поместилась вся её жизнь. Старенькая куртка, потрескавшиеся ботинки, и глаза… глаза, полные боли и страха.
— Это Алина, — тихо сказала соседка. — Некуда ей идти. В приюте плохо, убежала. Может, приютишь? Хоть до весны.
Иван Петрович вздохнул. Семьдесят лет за плечами. Дом пустой, тишина звенит. С тех пор как не стало Марьи, всё будто вымерло. Сын живёт в Хабаровске, дочь в Воронеже. Редкие звонки, формальные поздравления. И вот теперь — эта девочка.
— Ну что ж, дочка, заходи, — сказал он наконец, — не на улице же ночевать.
Алина вошла несмело, будто боялась потревожить воздух. Он поставил перед ней тарелку картошки, кусок хлеба, чай в гранёном стакане. Девочка ела медленно, словно опасалась, что еду отнимут.
— Не бойся, — мягко сказал он. — У меня никто не отберёт.
С того дня в доме стало по-другому. Утром Иван Петрович слышал, как скрипит пол в соседней комнате — Алина вставала рано, помогала по хозяйству. Мыла полы, топила печь, стирала бельё. По вечерам сидела у окна и читала старые книги, которые когда-то любила Марья.
— Ты где училась? — спрашивал он.
— В интернате… немного, — отвечала она. — Потом… сбежала. Там страшно было.
Он не расспрашивал. Знал, что у каждого своя боль, и не всякая требует слов. Иногда, когда за окном шёл снег, они сидели рядом у печи. Он рассказывал про молодость, про войну, про то, как строил этот дом. Девочка слушала, затаив дыхание.
В деревне быстро пошли слухи.
— Видали? Старик-то с девкой живёт! — шептались бабки у магазина.
— Ай-ай-ай… На старости лет совсем разум потерял.
Иван Петрович делал вид, что не слышит. Алина плакала по ночам. Её ранили эти слова, но старик успокаивал:
— Пусть говорят. Люди всегда говорят. Главное — не слушай.
Весна пришла рано. Алина будто расцвела. Щёки порозовели, глаза заблестели. Она садила с Иваном картошку, смеялась, пела. И тогда старик понял — в доме снова живёт жизнь.
Но через несколько месяцев Алина начала бледнеть. Утром её мутило, часто сидела у окна, глядя в одну точку. Иван Петрович забеспокоился:
— Ты, дочка, не заболела? Может, к врачу?
Она отвела глаза, молчала. А потом однажды ночью раздался тихий стук в дверь его комнаты. На пороге стояла Алина, вся в слезах.
— Дедушка… я… я жду ребёнка.
Мир словно рухнул. Старик долго не мог вымолвить ни слова.
— Как?.. кто?.. — прошептал он.
Она всхлипнула, опустилась на колени.
— Там, в приюте… один воспитатель… Я не смогла сказать. Боялась. Потом убежала.
Иван Петрович сел на край кровати, провёл рукой по лицу.
Слёзы текли по морщинам.
— Господи… ребёнок… да ты же сама ещё дитя.
Он поднял её, обнял.
— Не бойся. Родишь. Всё будет хорошо. Ты теперь не одна.
В ту ночь старик не сомкнул глаз. Слышал, как где-то за стеной тихо всхлипывает девочка, которую судьба забросила к нему. И понял — жизнь ещё не закончилась.
С тех пор, как Иван Петрович узнал о беременности Алины, всё вокруг будто изменилось.
Он стал ещё внимательнее к ней: подтапливал печь, приносил ей молоко от соседской коровы, ходил в аптеку. Алина сначала пыталась помочь по дому, но старик строго сказал:
— Никаких тяжестей. Ты теперь за двоих живёшь.
Она послушно кивала. Иногда сидела у окна, держа руки на животе, и тихо шептала что-то, будто разговаривала с ребёнком. Иван Петрович видел это и сердце его сжималось.
Он снова почувствовал себя нужным. Утром вставал раньше, чтобы испечь блины, а вечером рассказывал ей истории — о том, как Марья пекла пироги на праздник, как дети бегали босиком по лужам, как шумел сад весной. Алина слушала, улыбаясь.
— Хорошо у вас было, — тихо говорила она. — По-домашнему.
— Вот и у нас теперь так будет, — отвечал он. — Дом — он живой, когда в нём смеются.
Но в деревне молчание не любили. Люди судачили громко.
— Да она беременна, видали? — хмыкнула продавщица в магазине.
— От кого, интересно? — отвечала другая. — А может, от самого Ивана-то? Старый, а туда же!
Когда Иван Петрович услышал это, кровь закипела. Он бросил мешок с мукой и закричал:
— Не смейте! Не смейте такое говорить!
Магазин замолчал. Старик, тяжело дыша, вышел, хлопнув дверью.
Алина услышала об этом от соседки и заплакала.
— Зачем вы за меня ругались? — спросила она. — Всё равно же не поверят.
— Да пускай не верят, — ответил он. — Я знаю правду, и ты знаешь. Остальное — пыль.
Когда наступила осень, Алина уже тяжело ходила. Иван Петрович построил для неё люльку — своими руками, из старого ящика. Покрасил, повесил ленточку.
— Вот тут будет спать твой малыш, — сказал он.
Алина посмотрела на люльку и вдруг расплакалась:
— А если я не справлюсь? Я ничего не умею, дедушка… я боюсь.
Он подошёл, обнял её за плечи.
— Не бойся. Я рядом. Я и повивальную позову, и в больницу отвезу, если надо. Всё будет.
Но судьба снова испытала его.
В декабре у Ивана Петровича прихватило сердце. Упал прямо на дворе, когда рубил дрова. Хорошо, соседка заметила. Врачи сказали — инфаркт, нужен покой.
Когда он вернулся домой, бледный и ослабший, Алина бросилась к нему:
— Дедушка, зачем вы? Ведь я просила, не рубите!
Он улыбнулся:
— Надо же дом держать, пока ты рожать не начнёшь. А теперь я обещаю слушаться.
Зима выдалась снежной. Они грелись у печи, пили чай, смотрели, как вьюга кружит за окном. И где-то между этими тихими вечерами старик почувствовал, что Алина стала ему как внучка. Нет, даже больше — как последняя надежда на то, что жизнь всё ещё умеет быть доброй.
Роды начались внезапно — в конце марта, ночью. Метель, дорогу замело.
Алина кричала от боли, Иван Петрович метался по дому, не зная, что делать. Телефон не ловил, соседей не дозваться. Он взял чистые простыни, кипяток, и, дрожа, стал помогать, как мог.
Когда рассвело, в доме раздался первый крик младенца. Мальчик. Крепкий, розовый.
Алина, бледная, но счастливая, держала его на руках.
— Это… мой сын, — прошептала она.
— Наш, — тихо поправил Иван Петрович. — Наш с тобой.
Он стоял, глядя на них, и не мог сдержать слёз.
— Спасибо тебе, Господи… что подарил мне ещё одну жизнь.
Врачи, приехавшие позже, удивлялись:
— Старик сам принял роды? Невероятно.
А соседки замолчали. Даже те, кто раньше сплетничал, теперь смотрели на него с уважением.
Но впереди их ждали новые испытания…
С того мартовского утра дом Ивана Петровича преобразился. Казалось, даже стены стали светлее. В углу стояла люлька, и в ней тихо посапывал крошечный мальчик. Алина назвала его Матвей, — в честь святого, у которого, как она сказала, просила защиты, когда осталась одна.
Иван Петрович всё чаще ловил себя на том, что улыбается. По утрам он грел молоко, помогал купать малыша, учил Алину пеленать. Иногда даже напевал старинные колыбельные, которые когда-то пела Марья.
— Дедушка, вы прямо как отец, — шептала Алина, глядя на него с благодарностью.
— Да какой я тебе отец… — улыбался он. — Просто человек, которому повезло ещё раз почувствовать жизнь.
Но здоровье старика ухудшалось. После инфаркта сердце стало слабым. Он старался не показывать — не хотел тревожить Алину. Однако по ночам просыпался от боли и тихо сидел у кровати малыша, глядя, как тот дышит.
— Господи, — шептал он, — если мне уж уходить, оставь их не одних.
Весна пришла ранняя, тёплая. Матвею исполнилось три месяца, он уже смеялся, тянул руки к Ивану Петровичу. Старик садился на лавку, брал мальчика на руки и качал. В этот момент его охватывало странное чувство — будто всё, ради чего он жил, наконец свершилось.
Однажды к ним приехала соцслужба. Молодая женщина с папкой и холодным взглядом.
— Вы понимаете, что несовершеннолетняя мать не может проживать у пожилого мужчины без официального оформления опеки? — произнесла она сухо.
Алина побледнела.
— Я не хочу уходить! — воскликнула она. — Он нам как родной!
— Я — не чужой им, — твёрдо сказал Иван Петрович. — Пишите, что хотите. Я оформлю опеку. Всё по закону.
Так он стал официальным опекуном Алины и маленького Матвея. Бумаг, хлопот — много, но старик был спокоен: теперь у них был дом. Настоящий.
Прошла весна, наступило лето. Цветы у калитки, вишни в саду, детский смех. Всё казалось идеальным. Но в июле Иван Петрович почувствовал, что силы уходят. Вечером сел у окна, посмотрел на закат и позвал Алину:
— Дочка… подойди.
Она подошла, заметив бледность его лица.
— Что с вами, дедушка?
— Ничего, — улыбнулся он. — Просто хочу сказать: ты теперь сильная. Не бойся жизни. Она не всегда злая, как кажется. Иногда она даёт нам второй шанс. Мне она его дала — через вас.
Алина плакала, обнимая его за плечи.
— Не говорите так… вы ещё поживёте.
— Если уйду, — сказал он тихо, — ты всё равно не одна. Дом — твой. И Матвей пусть растёт здесь, под этими окнами.
Через неделю его не стало. Утром Алина нашла его сидящим в кресле, с лёгкой улыбкой, будто он просто задремал. На столе лежала записка:
«Спасибо тебе, девочка. Ты вернула в мой дом свет. Я ухожу спокойно. Любите жизнь — и она ответит тем же.»
Похороны были скромные, но вся деревня пришла. Даже те, кто когда-то шептался за спиной, стояли со слезами.
Алина держала Матвея на руках, глядя, как закрывают могилу.
— Он был нам всем, — прошептала она. — Наш дед. Наш спаситель.
Прошли годы.
Алина выросла, выучилась на фельдшера, осталась жить в том же доме. Матвей подрос, бегал по двору, где когда-то сидел Иван Петрович. Каждый вечер она рассказывала сыну о старике, который спас их, когда никто не поверил.
— Мама, а он был настоящий волшебник? — спрашивал мальчик.
— Да, — отвечала она с улыбкой. — Только без палочки. Его волшебство было в сердце.
А когда за окном снова начинал падать первый снег, Алина открывала старый альбом, где лежала выцветшая фотография: она, Иван Петрович и маленький Матвей в люльке.
И тогда казалось, что старик всё ещё где-то рядом — в шорохе ветра, в запахе яблонь, в тихом смехе ребёнка.
Он действительно остался — в их жизни, в их доме, в их любви.
