Шохрух долго стоял посреди прихожей, не решаясь пошевелиться. Коробка была открыта, её содержимое разложилось перед ним, словно чья-то жизнь, аккуратно, без крика, без истерики — но с таким оглушающим молчанием, что звенело в ушах.
Он медленно опустился на корточки и взял в руки маленькие детские ботиночки. Синие, с облупившимся носком. Он вдруг отчётливо вспомнил тот день: рынок, жара, Диля смеялась, примеряя их сыну прямо между рядами.
— Они ему на вырост, — сказала она тогда. — Пусть будут.
«На вырост…» — эхом отозвалось в голове.
Шохрух отложил ботинки и наткнулся на плюшевого медведя. У медведя был оторван один глаз, и Шохрух машинально потянулся его поправить, словно это имело значение. Этот медведь был подарком на первый день рождения дочери. Она тогда испугалась свечки на торте и расплакалась, а он, неловко прижимая её к себе, сунул игрушку — и слёзы мгновенно высохли.
Он резко закрыл глаза. В груди что-то болезненно сжалось.
— Это просто вещи, — пробормотал он вслух, словно оправдываясь перед пустой квартирой. — Просто старьё.
Но руки дрожали.
Он достал планшет. Экран был весь в трещинах, но, нажав кнопку, он вдруг загорелся. На экране — детское видео. Дочь, лет пять, серьёзным голосом читает стих, путая слова, а за кадром слышен его собственный смех и голос Дили:
— Подожди, не подсказывай!
Шохрух выронил планшет, будто обжёгся.
Он вспомнил, как кричал на Дилю в последние месяцы. Как говорил, что устал, что дети мешают, что дом — не его крепость, а клетка. Как однажды в ярости швырнул ключи на стол и выкрикнул:
— Всё это — не моё!
И вот теперь… всё это действительно стало не его.
Телефон завибрировал. Сообщение от матери:
«Сынок, ты как? Дети звонили, спрашивали про тебя…»
Он не ответил.
Шохрух поднял со дна коробки последнее — конверт. Плотный, аккуратный. Внутри лежала фотография. Они вчетвером: он, Диля и дети. Снято на старый телефон, немного размыто. Они сидят на полу, едят пиццу из коробки. Он тогда был без работы, денег не хватало, но Диля сказала:
— Главное, что мы вместе.
Он с силой сжал фотографию, и впервые за долгое время его плечи задрожали. Он не плакал — он будто оседал внутрь себя, понимая, что потерял не жену, не дом и не вещи.
Он потерял право быть частью этих воспоминаний.
В ту ночь он не спал. Он сидел на полу рядом с коробкой, перебирая прошлое, которое нельзя было вернуть, как бы громко ты ни требовал.
А утром он впервые за неделю набрал номер Дили.
Гудки шли долго.
Очень долго.
Телефон замолчал. Шохрух уже собирался положить его на стол, когда экран вдруг вспыхнул — входящий звонок.
Диля.
Он замер. Сердце колотилось так, будто сейчас решалась не просто судьба разговора, а что-то гораздо большее.
— Алло… — его голос предательски охрип.
На том конце была тишина. Он почти видел её — как она стоит у окна, сжимая телефон, решая, стоит ли вообще отвечать.
— Ты получил коробку? — наконец спросила она спокойно. Слишком спокойно.
— Получил… — выдохнул он. — Диля… я…
— Не нужно, — перебила она мягко, но твёрдо. — Я не для объяснений позвонила. Ты хотел, чтобы я вернула всё. Я вернула.
Он сжал пальцы.
— Я был зол. Я не это имел в виду.
— Нет, — в её голосе появилась усталость. — Ты имел в виду именно это. Просто тогда ты не думал, что за каждым «подарком» стоит жизнь.
Он закрыл глаза.
— Дети спрашивают про меня? — тихо спросил он.
Пауза была слишком длинной.
— Спрашивали, — ответила она. — Первые дни. Потом перестали. Знаешь, как дети умеют… они быстро учатся молчать, если чувствуют, что мешают.
Эти слова ударили сильнее любого упрёка.
— Я… я хотел прийти, — сказал он, хотя сам понимал, что врёт. — Просто не знал, как.
Диля усмехнулась. Горько.
— Ты всегда знал, как уйти. А вот как остаться — этому ты так и не научился.
Он хотел возразить, но понял, что не имеет права.
— Я смотрел видео… — выдавил он. — На планшете. Я забыл, что они там есть.
— Нет, Шохрух, — тихо сказала она. — Ты не забыл. Ты просто решил, что тебе это больше не нужно.
Он вспомнил, как в последние годы приходил домой раздражённым, как отмахивался от детских рассказов, как говорил Диле:
«Давай потом, я устал».
А «потом» так и не наступило.
— Ты злишься? — спросил он.
— Нет, — ответила она неожиданно. — Я устала. Злость сжигает, а мне нужно жить. Детям нужна живая мать, а не женщина, которая каждый вечер ждёт человека, уже мысленно ушедшего.
Он вдруг понял, что она говорит без слёз. Это пугало сильнее крика.
— Я думал, без вас станет легче… — признался он. — Тише. Проще.
— И стало? — спросила она.
Он оглядел пустую квартиру. Коробка всё ещё стояла посреди комнаты, словно немой свидетель.
— Нет, — честно сказал он. — Стало пусто.
Диля вздохнула.
— Пустота — это когда в доме нет шума. Но иногда именно шум доказывает, что ты не один.
Он молчал. Потом вдруг сказал:
— Я хочу увидеть детей.
Она не ответила сразу.
— Они — не вещи, Шохрух. Их нельзя вернуть по требованию. Им нужно чувствовать, что ты рядом не из-за вины, а потому что хочешь.
— Я хочу… — его голос дрогнул. — Правда хочу.
— Тогда начни с малого, — сказала она. — Не для меня. Для них. Позвони. Спроси, как прошёл день. И не исчезай.
— А ты?.. — вырвалось у него.
Она помолчала.
— Я уже приняла своё решение. Я больше не буду собирать себя по кусочкам ради человека, который каждый раз уходит. Но ты всегда будешь отцом. Если сам этого не разрушишь.
Связь оборвалась.
Шохрух долго смотрел на экран, потом медленно опустился на диван. Впервые он понял: шанс ещё есть. Не вернуть прошлое — но не потерять будущее окончательно.
Он взял телефон и набрал номер сына.
Гудок. Второй.
— Папа?.. — раздался детский голос, полный осторожного удивления.
И Шохрух понял: самое трудное только начинается.
Шохрух пришёл на детскую площадку раньше времени. Он сидел на холодной скамейке и смотрел, как чужие дети бегают, падают, смеются, кричат. Этот шум, от которого он раньше уставал, теперь казался ему спасительным. Он ловил каждый смех, словно боялся, что тишина снова накроет его с головой.
Он держал в руках пакет. Без игрушек. Без подарков. Только яблоки и домашнее печенье — то самое, которое когда-то пекла Диля по воскресеньям. Он вспомнил, как тогда ворчал, что слишком сладко. Теперь бы отдал всё, лишь бы услышать этот запах снова в своём доме.
— Папа…
Он вздрогнул. Сын стоял перед ним — чуть выше, чем он помнил, с серьёзным взглядом и осторожной улыбкой. За ним — дочь, крепко держащая маму за руку. Диля выглядела спокойной, собранной, чужой и родной одновременно.
— Привет, — сказал Шохрух, чувствуя, как пересыхает во рту.
Дети не бросились к нему. И это было справедливо.
— Я принёс печенье, — неловко произнёс он. — Если хотите…
Сын кивнул.
— Мама говорит, ты теперь живёшь один.
— Да, — честно ответил он. — И мне… непривычно.
Дочь посмотрела на него внимательно, почти по-взрослому.
— Ты опять уйдёшь?
Этот вопрос разорвал его изнутри.
Он опустился на корточки, чтобы быть с ней на одном уровне.
— Я не знаю, каким буду завтра, — сказал он медленно. — Но сегодня я здесь. И если ты позволишь, я буду приходить.
Она молчала, потом сделала шаг вперёд и протянула ему плюшевого медведя — того самого, с одним глазом.
— Он скучал, — сказала она.
Шохрух сжал игрушку, чувствуя, как к глазам подступают слёзы.
— Я тоже, — прошептал он.
Диля наблюдала молча. В её взгляде не было надежды — только внимательность. Она больше не ждала обещаний.
Они гуляли долго. Без громких слов, без попыток всё исправить сразу. Он слушал, как сын рассказывает про школу, как дочь спорит с братом, как они смеются — осторожно, словно проверяя, можно ли снова быть собой рядом с ним.
Когда пришло время прощаться, Шохрух вдруг сказал:
— Коробку я не выбросил.
Диля посмотрела на него.
— Я знаю.
— Я понял, — продолжил он, — что ты вернула не вещи. Ты вернула мне выбор. Быть отцом. Или снова всё потерять.
Она кивнула.
— И этот выбор ты будешь делать каждый день.
Дети обняли его — быстро, неловко, но искренне. И этого было достаточно.
Когда они ушли, он остался на скамейке. В пакете не осталось ни печенья, ни яблок. Но внутри было что-то новое — не облегчение, не счастье, а ответственность. Тихая, взрослая.
Вечером он открыл коробку в последний раз. Аккуратно сложил вещи обратно. Не как груз — как напоминание.
Он понял: любовь нельзя вернуть приказом. Её нельзя потребовать.
Но её можно заслужить заново — присутствием, временем и честностью.
А коробка…
Коробка осталась у двери.
Чтобы он никогда больше не забыл, что именно нельзя терять.
