В тот вечер воздух в Лакхнау был густым, тяжёлым, будто сам город знал, какая дата сегодня. Первая годовщина маминой смерти. Я помнил всё до мелочей: как папа поправлял воротник своей старой голубой рубашки, которую мама всегда гладила особенно тщательно. Как он нес букет белых хризантем — её любимых. Как я шёл рядом, сдавливая в руке зажигалку, оставшуюся от мамы, хотя никогда и не курил.
Возвращение домой должно было стать облегчением. Но едва мы переступили порог, папа глубоко вдохнул и сказал:
— Тома, я хочу поговорить с тобой… Я хочу снова жениться.
Слово «жениться» ударило в меня, как кулак. Я даже не сразу понял смысл. А когда понял — внутри всё рухнуло. Я смотрел на отца так, будто он перестал быть тем человеком, который держал мою руку в детстве, лечил мои ушибы, рассказывал истории перед сном.
— Ты издеваешься? — выдохнул я. — Сегодня? В ЭТОТ день? Ты… серьёзно?
Папа не кричал. Он даже не пытался оправдаться. Он просто сел на диван и откинулся назад, словно этот разговор был неизбежным, как летний зной.
— Тома… — сказал он тихо. — Я знаю, что боль ещё жива. И во мне тоже. Но жизнь…
— Не смей, — перебил я. Голос сорвался. — Не смей говорить о жизни, если ты даже не дал маме умереть по-настоящему. Год — это ничто. Ничто!
Я чувствовал, как внутри поднимается волна — горячая, едкая, слепая. Я хотел разбить что-нибудь, выбить окна, сорвать с фотографий рамки. Я не верил, что отец может так быстро вычеркнуть ту женщину, которую любил 30 лет.
— Я не вычеркнул, — произнёс он. — Я просто… один.
Эти два слова — «я просто один» — меня добили. Я смотрел на него, но видел пустоту. Не человека — тень.
— И кто она? — спросил я, сверля его взглядом. — Ты уже выбрал замену?
Папа закрыл глаза.
— Её зовут Аша.
— АША? — взорвался я. — Ты даже имя выбрал лёгкое, короткое, как будто удобное! Ты серьёзно? А что дальше? Новая мама? Новая семья? Новый сын?
Папа опустил голову. Я видел, как дрожат его пальцы. Но тогда мне было всё равно.
— Тома… я не прошу тебя принять её сразу. Я прошу только услышать…
— Я НЕ ХОЧУ СЛЫШАТЬ! — крикнул я так громко, что зазвенело в ушах.
И я ушёл. Просто вышел из дому, не взяв ни вещей, ни денег, ни даже ключей. Я не видел дороги перед собой, шёл как во сне. Шёл и проклинал отца, судьбу, себя. Шёл, пока не понял, что если вернусь — задохнусь. Так я и убежал. На четыре года.
Но теперь, спустя время, я начинаю понимать: тот вечер был не концом, а началом. Началом истории, которую я так долго боялся открыть.
Прошло четыре года с того дня, когда я хлопнул дверью и вылетел на улицу, словно за мной гналась вся боль мира. Иногда мне казалось, что я всё ещё бегу — только уже не знаю куда. Жизнь в Дели не была похожа на жизнь. Скорее — на временный приют, где человек прячется от самого себя. Я сменил три работы, пять съёмных комнат и бесконечное количество телефонных номеров. Но от одного я упрямо держался — я ни разу не позвонил отцу.
Я понимал: стоит услышать его голос — и в груди снова откроется тот разорванный шрам. А я боялся. Мне казалось, что если я прощу его слишком рано, то предам маму. Поэтому я цеплялся за свою обиду, как за последнюю связь с ней.
Но по ночам… по ночам всё было иначе. Именно тогда память неизбежно возвращала меня в дом, который я покинул. Я вспоминал, как мы с мамой сидели на кухне. Как папа рассказывал свои бесконечные истории о том, как они познакомились под дождём. Как мама смеялась, прижимая к щеке локон, который всегда падал ей на лицо. Всё это жило во мне, но уже без тепла — как музей, который никто не посещает.
Иногда я представлял себе отца с той женщиной… Ашей. Представлял, как она ходит по дому, как переставляет мамину цветочную вазу, как снимает со стены её старые вышивки. Внутри всё кипело от одной мысли. Честно говоря, я даже ненавидел её — ту, которую никогда не встречал. Ненавидел за то, что она дышит в доме, где мамин запах ещё не успел выветриться.
Но однажды всё изменилось.
Это случилось в январский вечер, когда Дели окутало смогом таким густым, что улицы казались заброшенными. Я как раз вернулся после работы — уставший, злой на весь мир, голодный. И увидел письмо. Обычный конверт, ничем не выделяющийся. Но на нём был знакомый, дрожащий почерк. Папин.
Я долго не решался открыть. Держал конверт, как что-то слишком тяжёлое. Даже руки вспотели. Внутри всё сопротивлялось, кричало: «Не надо! Ты не готов!» Но я уже знал: если не открою сейчас — никогда не открою.
Когда я наконец разорвал бумагу, в комнате стало так тихо, будто воздух сам остановился.
«Тома, — писал отец. — Если ты это читаешь, значит, хоть что-то внутри тебя всё ещё тянется домой. Я не прошу простить меня. Я прошу только понять. Я заболел. Не хочу пугать тебя словами, но врачи говорят, что времени может быть мало. Аша рядом. Она помогает. Но это не то… Мне нужен ты. Если сможешь — приезжай. Если нет — знай: я люблю тебя, как любил всегда.»
Я перечитал письмо пять раз. Потом сел на пол. И впервые за долгие годы заплакал. Не тихо, не сдержанно — а так, как плачут только дети, потерявшиеся в огромном, холодном мире.
Все эти годы я убегал. Но теперь стало ясно: бегу не от отца. От страха. От боли. От себя.
И впервые у меня появилось желание повернуть назад.
Дорога в Лакхнау казалась бесконечной. Я сидел у окна автобуса, смотрел на проплывающие деревни, на поля, на безмолвные станции. Всё выглядело таким же, как четыре года назад, и всё же — каким-то другим. Словно это не мир изменился, а я. В груди пульсировала тревога: а что, если я опоздал? Что, если отца уже нет? Я возвращался слишком поздно, как человек, который вспоминает о доме, когда в окнах давно погашен свет.
Когда я сошёл с автобуса, сердце ухнуло вниз. Город был тот же — запах специй, уличный шум, бесконечные рикши. Но воздух будто давил. Я шёл знакомой дорогой, и каждый шаг отзывался эхом в памяти. Дом появился сразу за поворотом — тот самый, с голубыми ставнями, которые мама когда-то покрасила сама.
Я услышал собственное дыхание, слишком громкое. Потом постучал. Дверь открылась сразу — будто меня ждали.
На пороге стояла она. Аша.
Не такая, как я себе представлял. Не молодая разрушительница семей, не улыбающаяся победительница. Она была усталой. Взгляд её был тёплым, но грустным. И в этом взгляде я увидел не угрозу, а… человечность.
— Тома? — тихо спросила она. — Он тебя ждал.
Я замер. Сердце билось так сильно, что я боялся, она услышит.
Аша отступила, давая мне пройти. Дом… был тем же. И одновременно — нет. На стенах висели мамины вышивки. На столе стояла её ваза — та самая, которую я мысленно «переставлял» в приступах злости. Ничего не пропало. Ничто не было выброшено.
— Я не заменяла её, — вдруг сказала Аша, уловив мой взгляд. — И не собиралась. Твой отец говорил, что её память — часть этого дома. Я просто старалась… сохранить его.
В её голосе не было фальши. И впервые за четыре года мне стало стыдно.
— Где он? — спросил я почти шёпотом.
Аша кивнула в сторону комнаты. Я вошёл.
Папа лежал на кровати — похудевший, поседевший, но всё тот же. Его глаза зажглись, когда он увидел меня. Он попытался подняться, но я бросился к нему и остановил.
— Папа… — выдохнул я. — Я… я дурак. Прости.
Он улыбнулся. Самой слабой, но самой искренней улыбкой, которую я когда-то видел.
— Не ты, Тома. — Он сжал мою руку. — Мы оба были ранены. Ты — своей болью, я — своей одиночеством. Но ты вернулся. Спасибо.
Я не выдержал и прижался к нему, как в детстве. И впервые за долгие годы почувствовал, что дом — не место. Дом — это момент, когда тебя ждут.
Мы говорили долго. Он рассказывал о болезни, о лекарствах, о том, как Аша ухаживала за ним. Я слушал — и понимал, что ошибался. Она не приходила «на место мамы». Она пришла туда, где было пусто, где трещал воздух от тишины.
Перед уходом из комнаты, Аша тихо сказала:
— Он сильный. Но ему нужно знать, что ты рядом.
И я понял: теперь — моя очередь.
Той ночью я сидел у кровати отца, держал его руку и слушал ровное, спокойное дыхание. Боль, обида, злость — всё растворилось. Оставалось только одно: любовь, которая пережила всё.
Я вернулся домой. Но на самом деле — домой вернулся он. В меня
